Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]
Из комнаты вышла жена. На кухню не зашла, лишь прошлепала мимо двери, не поздоровалась, а на обратном пути, когда возвращалась с пальто в руках, чтобы накрыть — сына, ехидно бросила:
— Чем на кухне-то шушукаться, лучше бы на улицу шли: там темно!
Дмитриев стиснул зубы, подергал плечами, но смолчал, лишь глянул на Маркушеву. Не смутилась она, сидела с улыбкой и даже громко сказала, покалывая острой зеленью сощуренных глаз:
— Придется идти на улицу, надо слушать жену!
«Ох, ведьма!» — подумал он, с трудом отворачиваясь от ее глаз, как от пригоршни бутылочных осколков, брошенных в него.
— Ладно… Хватит разговоров. Поздно уж.
— Спокойной ночи! — вздохнула Маркушева. Она помрачнела, вернувшись, видимо, сознанием к заботам своим.
— Поговорили бы, Николай Иванович, с директором-то. Не зверь же он, должен понять…
— Попробую поговорить завтра. Еще раз попробую…
12Утром по совхозу прокатился слух, что ждут большую комиссию, да и как не пойти такому слуху, если директор до полуночи держал у себя ветврача, бухгалтера, прораба, завгара, бригадира центрального отделения. Он даже посылал за кассиршей, перепугавшейся насмерть.
В половине шестого на ферме появился сам Бобриков. Давно, с тех пор, когда он, еще молодящийся, сдержанный, преисполненный самых счастливых надежд и смелых замыслов на новом поприще, подымался по утрам — с тех, ныне уже давних пор не появлялся директор так рано на ферме. Для знания дел на местах ему достаточно было докладов или беглого дневного смотра. И вот — на тебе! — он на ферме, на утренней дойке. Такое в совхозе помнила, пожалуй, только доярка Дерюгина, бывалая, кадровая, смолоду работавшая, около коров.
Он пришел злой, невыспавшийся. После совета со своим штабом — совета, на котором говорил только сам Бобриков, — настроение его еще более ухудшилось. Он увидел, что никто из его подчиненных, даже самых ретивых и преданных, не мог дать дельного совета ни как лучше наладить работу в группах, где появились новые доярки, ни по вопросу ускорения ремонта сельхозмашин, ни — тем более — по самому главному вопросу, по которому он так срочно собрал их, — чего хочет Дмитриев и что он готовит против директора? Когда он чувствовал натянутость своих отношений с секретарем партбюро в прежние времена, это его мало волновало, теперь же он увидел, что партийный секретарь будоражит людские головы. Видать, немало у него единомышленников — и не только тех, что стали подавать голоса на собраниях, — есть и такие, что советовали вызвать на партбюро его, директора! Он чувствовал, что растет над его головой туча, но если раньше тучи были набежные, временные, вроде жалоб и комиссий по ним, с которыми легко было разговаривать, имея в руках знамя передовика, то сейчас он чувствовал тучу иную — грозовую, широкую, обложную. Перед вечером звонил сам Горшков, требовал Дмитриева, когда тот был в Буграх зачем-то, и загадочно спросил, не произошло ли чего-нибудь в совхозе. И ничего больше не объяснил! Как тут было не собрать на совет своих подчиненных? Но совет только расстроил его: все привыкли лишь слушать и кивать своему директору Надежда на них была плоха, и в нем шевельнулось тревожное чувство неуверенности, какое порой он испытывал на фронте, когда незаметно, без дела таяла его рота под минометным огнем. Однако если там была проклятая неизбежность, то тут был виновен он сам, не доглядел чего-то, в чем никак не мог признаться себе даже сегодня ночью..
— Кто так работает?! — глянул он с самого порога на Дерюгину, чья группа как раз начиналась от входа.
Доярка, приостановившаяся с ведром, хотела, очевидно, поздороваться, но, увидев лицо директора, искаженное в крике, повернулась и отошла к бидонам. Ничего похожего не было у него в конторе, там не отворачивались. Раздражал гул мотора, и он, перекрывая его, крикнул:
— Поди сюда! — и сам пошел на Дерюгину. — Почему грязь?!
— Транспортеры остановились! Инженер говорил…
— Мне наплевать, что он говорил! — кричал он в лицо женщине. Увидел, что волокут бидон с молоком, снова крикнул. — Разбиваете покрытие — высчитаю!
— Научите, как лучше? — резонно ответила Дерюгина.
За такие слова он решил ее отчитать, но было шумно.
— Выключить! — махнул рукой на щиток с рубильником.
На его крик и жест подбежала другая доярка — думала, зовет ее. Это еще больше раздражило Бобрикова.
Он сам кинулся к рубильнику. Рванул ручку вниз — стало тихо, но заревел скот, закричали доярки, возмущенные, что остановлен привычный процесс электродойки.
— Матвей Степаныч! Коров попортим! — воскликнула Дерюгина и решительно пошла к рубильнику.
— Стой! Не твое дело! — остановил ее директор.
— Как это — не мое дело? А чье же дело — коровы?
— Молчать!
Дерюгина несколько мгновений смотрела в лицо грозного директора, и неизвестно, как бы она поступила, но увидела в тот момент в дверях фермы Дмитриева. Что-то вмиг изменилось в ней — глаза, осанка, гордо вскинулся подбородок, — и она решительно отодвинула тучную фигуру Бобрикова плечом, дотянулась до рубильника.
— Вон! Снимаю с работы! — побагровев, закричал директор, но его голос снова потонул в ровном гуле электромоторов.
Дерюгина не отступила. Она стояла перед ним, твердая, неистовая, плотно сжав губы, не мигая глядела в лицо Бобрикова и заслоняла подход к рубильнику.
— Вон! Приказ сегодня! Вон!.. — все слабее и слабее прорывался его сорванный голос сквозь шум двора.
Доярки стояли, ошарашенные происшедшим: ничего подобного никогда не бывало в их совхозе. Они растерянно смотрели вслед директору. «Что-то теперь будет?» — был написан на их лицах вопрос, неожиданно смешанный с каким-то непонятным восторгом.
Бобриков столкнулся с Дмитриевым на полпути от дверей до середины скотного двора.
— Поди-ка разберись с этим хулиганством, раз ты парторг!
— Что случилось?
— Настроил, а теперь в дурачка играет! Хитер, понимаешь, только и я не дурак: ответишь и за это!
Дмитриев махнул рукой и пошел через весь двор, в противоположном конце его вышел на волю. В моечном отсеке поговорил с механиком, спросил, зачем приходил директор, но тот лишь развел руками. После дойки Дмитриев собрал доярок в том самом отсеке.
— Что у вас за бунт? — спросил он, обращаясь к Дерюгиной.
— А надоело, Николай Иванович, смотреть на его выходки! — Дерюгина решительно перевязала платок. — Что мы ему, подневольные, что ли?
— Я спросил: что произошло?
— Оттолкнула я его от рубильника — вот и все. Шумно, видать, ему показалось, а то, что коровы попортятся, — на это ему наплевать.
— Кончайте партизанить. На собраниях вашей смелости не докричишься. Нет бы, встала какая-нибудь да и сказала ему прямо, с фактами в руках, чем не устраивает ее директор.
— А вот возьмем да и скажем! Скажем, верно, бабы? Собирай собрание, скажем, не век же нам молчать?
— Вот это разговор. Будет собрание. Подождите…
Дверь в кабинет отворилась — и все тотчас поднялись со стульев, хотя директор еще не показался. Догромыхивал его голос:
— …и никаких прощений! Прощают в церкви, а у меня — совхоз! Придет — не пускай: без ее слез сырости хватает!
Голос секретарши был не слышен, и собравшиеся считали, что разговор окончен, но в притворе показался локоть директора, однако тут же исчез, послышалось:
— Машину? Обязательно! К десяти часам!
В кабинете нависло неловкое молчание. Нескладно получилось: взрослые люди поднялись со своих мест, как это утвердил командир производства Бобриков при своем появлении, а сам сейчас задержался. И снова его голос:
— …Закон есть закон! Провинюсь — и меня судить будут! Ну и что, что трое детей? Совершит преступление — и ее посадят, а детей государство воспитает! Что она думает — пропадут? Я сказал: совхоз слезам не верит!
Дверь блеснула белой краской, положенной под Новый год, и вдруг вовсе затворилась.
— Черт знает, что такое! — не выдержал бригадир плотников из Бугров, вызванный директором. — Сюда восемь километров пёхал, отсюда пойду да еще тут стой! — он махнул рукой и сел, опустив корявые руки меж колен.
— Дисциплинка! — заметила агрономша. Отчаянная крикунья, неиссякаемой энергии человек, толковый агроном, знающая к тому же шоферское и тракторное дело, способный организатор и плохая мать, она как нельзя лучше подходила к стилю бобриковского руководства. Небольшого роста, подвижная, припухшая с годами и корявая с лица, она напоминала подержанный волчок.
— Почто она такая? — лишь приподнял брови плотник.
— Надо знать, Кротин, дисциплинка — мать порядка! — Она прикурила и откинула спичку под ноги электрика.
— Мать! У тебя с утра до вечера то боженька, то мать на языке!
Агрономша восприняла это как похвалу.
